Данное исследование является обзором на статьи Капелюшников Р.И. (2019) Contra панинституционализм. Часть I. Вопросы экономики. Капелюшников Р.И. (2019) Contra панинституционализм. Часть II. Вопросы экономики.
Каждый год присуждение Нобелевской премии по экономике становится событием, которое вызывает оживленные дискуссии. Лауреаты 2024 года – Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон – были награждены за исследования, посвященные роли институтов в экономическом развитии. Их работы, особенно книга «Почему одни страны богатые, а другие бедные», уже стали классикой. Они утверждают, что качественные институты, способствующие инклюзивности, являются ключевым фактором процветания и экономического роста стран.
Однако наряду со всеобщим признанием их труд вызывает объективную и широкую критику. Действительно ли демократические институты – это главная причина экономического успеха? Может ли столь комплексный феномен, как развитие стран, быть объяснен одной теорией? Почему исторические примеры нередко идут вразрез с их утверждениями? Эти вопросы волнуют не только академиков, но и широкую публику, интересующуюся глобальной экономикой.
Данный обзор предлагает критический взгляд на идеи Д. Аджемоглу и его соавторов, исследуя, насколько их подход объясняет реальность, и насколько он ограничен.
Работы Аджемоглу и его соавторов опираются на центральный тезис: экономическое процветание или стагнация государств зависят от сложившихся в них институтов. «Хорошие» (инклюзивные) институты способствуют созданию равных возможностей и защите частной собственности, что стимулирует инвестиции и инновации. В свою очередь, «плохие» (экстрактивные) институты концентрируют власть и богатство в руках элиты, подавляя развитие и модернизацию.
На первый взгляд, подход выглядит логичным. Излюбленным примером работ Аджемоглу выступает Северная и Южная Корея. Ведь, казалось бы, у стран схожая география, одинаковая культура, единые исторические корни. Только траектории экономического развития оказались разными. И идея, что именно институты повлияли на эти различия в экономическом развитии, наиболее удачно вписывается в историю двух стран. Но тут возникает закономерный вопрос, так почему такие «плохие» институты настолько устойчивы в ряде стран? Аджемоглу дает следующее объяснение: «Продолжающиеся попытки лидеров цепляться за такую политику и за сохранение власти можно объяснить только их стремлением преследовать свои интересы за счет остального населения. Плохие институты остаются в силе явно не в интересах всего общества в целом, а в интересах правящей элиты, и подобное положение вещей просматривается в большинстве случаев институциональных провалов». В данном тезисе проскальзывает убеждение авторов в том, что и сами политики считают установившийся в стране режим «плохим», но продолжают его «удерживать» ради своих узких интересов. Например, авторы пишут: «социальные конфликты могут приводить к экономическим институтам, вызывающим отставание в развитии, даже тогда, когда всем агентам хорошо про это известно» (Acemoglu et al., 2005, 428[1]).
Но, зная историю социалистических стран, слабо верится, чтобы Сталин, Мао или Кастро сами не верили в торжество коммунистических идей – даже в наиболее катастрофические периоды в истории стран, которыми они правили, что, к слову, очень иронично подмечает российский экономист Капелюшников Р. в своей критике панинституционализма. Более того, сомнительно выглядит тезис о том, что «всем агентам хорошо известно», что конкретно эти институты вызывают отставание в развитии. Ведь он противоречит факту: в постсоветских странах даже сегодня можно встретить людей, испытывающих ностальгию и тоску по СССР, о чем, например, упоминает Гайдар Е. в своей работе «Гибель империи». Есть целый пласт населения в постсоветских странах, который и сегодня свято верит в то, что развал СССР был связан с конкретными личностями, а не с крахом идеологии коммунизма вообще.
То, что известно всем, на самом деле, неизвестно никому: если даже сегодня мы посадим за один стол лучших академиков-экономистов, вряд ли они смогут быстро договориться в отношении того, какие действующие экономические и политические институты конкретно «плохие» или «хорошие».
Очевидно, что институциональная теория излишне фокусируется на формальных политических и экономических институтах, игнорируя или отодвигая на второй план влияние иных критически важных факторов. В частности, на примере Южной и Северной Кореи можно увидеть, что имели место и геополитические факторы, которые повлияли на различия между странами: Южная Корея получала значительную экономическую и военную поддержку от США, что создало условия для её роста. Более того, начальный этап роста Южной Кореи также пришёлся на период авторитарного управления, что, на самом деле, ставит под сомнение тезис о первичности инклюзивных институтов.
Вдобавок, пример Китая, достигшего экономического роста без демократических реформ, показывает, что успех может быть обусловлен другими механизмами, такими как централизованное стратегическое управление и большие объёмы инвестиций в технологический сектор.
Успех таких стран, как Тайвань и Сингапур, также вызывает вопросы. Оба государства добились экономического роста в период авторитарного правления, а демократические реформы последовали лишь после достижения определенного уровня благосостояния. Такой опыт подтверждает, что экономическое развитие не всегда предопределено демократическими институтами и может предшествовать их созданию.
Таким образом, на примере развития стран Юго-Восточной Азии за последние 50 лет выясняется, что, во-первых, не всегда экономический рост зависит от инклюзивных институтов, а вернее строй и институты необязательно должны быть демократическими, чтобы сопутствовать экономическому процветанию. Во-вторых, причинно-следственная связь, в которой первоначально идет установка институтов, а только после «созревает почва» для экономического роста – не подтверждается. Эти случаи подчёркивают ограниченность институционального подхода, особенно в объяснении нестандартных траекторий развития.
Дополнительным подтверждением в пользу того, что демократические институты не первичны в обеспечении экономического развития служит Германия в период между двумя мировыми войнами (Веймарская Республика) – несмотря на наличие инклюзивных институтов в виде парламентской демократии, государство столкнулось с экономическими трудностями, которые привели к ее политической нестабильности и смене режима.
Казалось бы, просто в указанных примерах хорошие экономические институты «сошлись» с плохими политическими, и теории панинституционалистов эти примеры полностью не отменяют. Но именно в этом загвоздка: нортианцы (а именно от Норта берут начало идеи Аджемоглу) как раз рассуждают о нежизнеспособности «гибридных» институциональных режимов. Хотя именно это и непонятно, как и неясно то, каким конкретно периодом определяется «нежизнеспособность»? Сосуществование в независимой Индии «хороших» политических институтов с «плохими» экономическими институтами в течение примерно полувека – это свидетельство устойчивости или свидетельство неустойчивости «гибридных» систем? А в Китае существование «гибридного» режима на протяжении более 50 лет – это «нежизнеспособность»?
[1] Acemoglu D., Johnson S., Robinson J. A. (2005) Institutions As a Fundamental Cause of Long-Run Growth / P. Aghion, S.N. Durlauf (eds). Handbook of Economic Growth. Amsterdam/London: Elsevier. Vol. 1A. P. 385–472
Упомянутая ранее критика экономиста Р. Капелюшникова, в целом сфокусирована на критическом анализе так называемого «панинституционализма» – подхода, в котором «формальные институты не просто имеют значение: де-факто только они и имеют значение». Так вот, если мы успели убедиться в том, что такой подход является монокаузальным ввиду чрезмерной фокусировки на формальных институтах, то стоит обратить внимание на еще один значительный недостаток теории Аджемоглу – игнорирование роли идей и общественных убеждений в исторических трансформациях. В их подходе идеи и убеждения играют второстепенную роль, рассматриваясь скорее как продукт или отражение институциональной среды, а не как независимый драйвер изменений. Иными словами, идеи у Аджемоглу, наряду с идеологией, причисляются к факторам культуры и как бы «обесцениваются в толпе».
Но теории экономического роста – не более двух столетий, и убеждать людей в том, что одна теория может объяснить траектории экономического развития всех стран последних 4 столетий, как минимум, самоуверенно. Так что давайте на минуту забудем про институты и попытаемся назвать конкретный фактор экономического роста.
Так вот на сегодня в рамках традиционного анализа факторов экономического роста среди экономистов-либералов существует шумпетерианское мнение: движущей силой современного (шумпетерианского) роста являются идеи, которые стимулируют создание более совершенных технологий и запускают процесс «созидательного разрушения». И эта теория более устойчива, потому что история действительно дает нам бесчисленное множество примеров того, когда источником перемен выступали именно новые идеи, тогда как институты и культура, напротив, служили средством консервации статус-кво. Например, аболиционистские движения XIX века, приведшие к отмене рабства в Британской Империи, были движимы идеями, а не институциональными изменениями. История Промышленной революции также не вписывается в схему, предложенную Аджемоглу. Социальные и экономические изменения в Англии XVIII века сопровождались бурным развитием новых идеологий, но, как указывает известный британский историк Н. Крафтс, «в период Промышленной революции никаких явных улучшений в институтах не происходило» (Crafts, 2005, 532[1]). Получается, что в теории панинституционалистов все перевернуто вверх-дном: институты, идея, культура и даже история.
[1] Crafts N. (2005) The First Industrial Revolution: Resolving The Slow Growth/Rapid Industrialization Paradox // Journal of the European Economic Association. Vol. 3. No. 2–3. P. 525–534.
Следует признать, что исследования Дарона Аджемоглу, Саймона Джонсона и Джеймса Робинсона стали важной вехой в понимании роли институтов в экономическом развитии. Однако любые теории, претендующие на универсальность, рано или поздно сталкиваются с необходимостью переосмысления. Именно в этом и заключается ценность критического взгляда: он открывает новые перспективы и подталкивает науку к более глубокому изучению.
Экономическое развитие невозможно объяснить одной причинно-следственной связью. Будь то институциональная среда, геополитический контекст или мощь человеческих идей – реальность всегда оказывается сложнее. Если институты дают фундамент, то идеи становятся двигателем перемен, формируя новые пути и разрушая устаревшие представления.
Важнейший урок, который можно извлечь, заключается в том, что будущее экономической науки лежит в междисциплинарности. Нам необходимо уйти от монокаузальных объяснений и признать многослойную природу процессов развития. Институциональный подход не отвергается, но он нуждается в дополнении. Идеи, убеждения и культурные особенности должны получить большее внимание в теоретических моделях. Возможно, именно здесь кроется ключ к созданию новой экономической парадигмы – более комплексной и более человечной.
